Ошибки наших звезд[любительский перевод] - Джон Грин

— Да, — сказала я, говоря за Августа. — И да, мы — ну, то есть Август, — он сделал встречу с вами своим Желанием, чтобы мы смогли приехать сюда, чтобы вы смогли рассказать нам, что случается после конца Высшего страдания.

Ван Хаутен ничего не ответил, просто сделал долгий глоток из своего стакана.

Через минуту Август сказал:

— Ваша книга вроде как соединила нас.

— Но вы не вместе, — заметил он, не смотря на меня.

— Вроде как почти соединила нас, — сказала я.

Теперь он повернулся ко мне.

— Ты специально оделась, как она?

— Как Анна? — спросила я.

Он просто продолжал смотреть на меня.

— Вроде того, — сказала я.

Он сделал еще один большой глоток, затем поморщился.

— У меня нет проблем с выпивкой, — объявил он необоснованно громким голосом. — У меня с алкоголем Черчиллевские отношения: я могу стрелять шутками и управлять Англией, и делать все, что захочу. Вот только не пить. — Он взглянул на Лидевай и кивнул на стакан. Она взяла его, затем пошла к бару. — Только идея воды, Лидевай, — проинструктировал он.

— Ага, ясно, — сказала она с практически американским акцентом.

Прибыла вторая порция. Позвоночник Ван Хаутена снова выпрямился в уважение. Он сбросил тапочки. У него были уродливые ноги. Он практически разрушил весь образ авторитетного гения. Но у него были ответы.

— Ну, эм, — сказала я, — во-первых, мы хотим поблагодарить вас за вчерашний ужин и…

— Мы оплатили им ужин вчера? — спросил Ван Хаутен у Лидевай.

— Да, в Оранжи.

— А, ну да. Поверьте мне, когда я скажу, что вам стоит благодарить не меня, а Лидевай, с ее исключительным талантом тратить мои деньги.

— Нам это было в удовольствие, — сказала Лидевай.

— Ну, все равно спасибо, — сказал Август. Я услышала раздражение в его голосе.

— Ну вот он я, — сказал Ван Хаутен через какое-то время. — Какие у вас вопросы?

— Эм, — сказал Август.

— Он казался таким умным в письмах, — сказал Ван Хаутен Лидевай, имея в виду Августа. — Возможно, рак устроил плацдарм в его голове.

— Питер, — сказала Лидевай практически в ужасе.

Я тоже ужаснулась, но было что-то приятное в этом парне, таком гадком, что он отказывался относиться к нам с почтением.

— У нас на самом деле есть вопросы, — сказала я. — Я говорила о них в письме. Не знаю, помните ли вы.

— Нет.

— Его память противоречива, — сказала Лидевай.

— Если бы только моя память могла противоречить, — ответил Ван Хаутен.

— Так, наши вопросы, — повторила я.

— Она употребляет королевское «мы», — сказал Питер, ни к кому в особенности не обращаясь. Еще глоток. Я не знала, каков скотч на вкус, но если он хоть каплю похож на шампанское, я могу представить, как он может пить так много, так быстро, так рано утром. — Ты знакома с парадоксом Зенона о черепахе?

— У нас есть вопросы о том, что случается с персонажами после конца книги, особенно с мамой…

— Ты неправильно полагаешь, что мне необходимо услышать твой вопрос, чтобы ответить на него. Ты знакома с философом Зеноном? — Я слегка покачала головой. — Печально. Зенон был досократным философом, который обнаружил сорок парадоксов в точке зрения на бытие, высказанной Парменидом — конечно же, ты знаешь Парменида, — сказал он, и я кивнула, что знаю Парменида, хотя это было не так. — Слава Богу, — сказал он. — Зенон специализировался на разоблачении неточностей и излишних упрощений Парменида, что было несложно, так как Парменид был поразительно неправ везде и всегда. Парменид значим в точности так же, как значимо иметь знакомого, который с большой вероятностью выбирает не ту лошадь каждый раз, когда ты берешь его с собой на скачки. Но Зенон более всего известен… подожди, просвяти-ка меня о степени твоей осведомленности о шведском хип-хопе.

Я не могла понять, шутит ли Питер Ван Хаутен. Через пару секунд Август ответил за меня:

— Осведомленность ограничена, — сказал он.

— Конечно, но предположительно вы знакомы с плодотворным альбомом Fläcken от Afasi och Filthy.

— Нет, — сказала я за нас двоих.

— Лидевай, немедленно включи ”Bomfalleralla”. — Лидевай подошла к плееру, немного крутанула колесико и нажала кнопку. Рэп загрохотал со всех направлений. Песня была совершенно обыкновенной, вот только слова были на шведском.

Когда она закончилась, Питер Ван Хаутен выжидающе посмотрел на нас, раскрыв свои крохотные глаза настолько, насколько это было возможно.

— Ага? — спросил он. — Ага?

Я сказала:

— Простите, сэр, но мы не говорим по-шведски.

— Ну, конечно же нет. И я тоже. Кто, блин, вообще говорит по-шведски? Важно не то, какой вздор произносят голоса, а то, что голоса чувствуют. Вам, несомненно, известно, что существует только две эмоции: любовь и страх, — и что Afasi och Filthy перемещаются между ними с легкостью, которую просто так не найти в хип-хопе за пределами Швеции. Мне включить еще раз?

— Вы шутите? — сказал Гас.

— Прошу прощения?

— Это какое-то представление? — он взглянул на Лидевай и спросил: — Да ведь?

— Боюсь, что нет, — ответила Лидевай. — Он не всегда… обычно…

— Ох, заткнись, Лидевай. Рудольф Отто[49] сказал, что если вы не столкнулись с непостижимым, если вы не пережили иррациональную встречу с mysterium tremendum[50], то тогда его работы не для вас. И я говорю вам, мои юные друзья, что если вы не слышите бравый ответ Afasi och Filthy страху, тогда моя книга не для вас.

Позвольте мне еще раз подчеркнуть это: песня была самым обыкновенным рэпом, только на шведском.

— Эмм, — сказала я. — Так насчет Высшего страдания. Мама Анны в конце книги готовится…

Ван Хаутен прервал меня, стуча стаканом по столику, пока Лидевай не наполнила его снова.

— Ну что ж, Зенон наиболее известен благодаря своему парадоксу о черепахе. Предположим, что ты соревнуешься в беге с черепахой. У черепахи десятиметровая фора. За то время, которое ты потратишь на то, чтобы пробежать эти десять метров, черепаха, возможно, пройдет один метр. А затем, пока ты пробежишь это расстояние, она пройдет еще чуть-чуть, и так бесконечно. Ты быстрее, чем черепаха, но никогда ее не поймаешь; ты можешь только сократить отставание.

Конечно, ты можешь просто обогнать черепаху, не обращая внимания на вовлеченную механику, но вопрос о том, как ты вообще способен на это, оказывается невероятно сложным, и никто не мог его решить, пока Кантор[51] не показал, что некоторые бесконечности больше, чем другие.

— Хм, — сказала я.

— Предполагаю, что я ответил на ваш вопрос, — уверенно сказал он, а затем щедро отхлебнул из стакана.

— Не совсем, — сказала я. — Нам интересно, что в конце Высшего страдания…

— Я отрекаюсь от всего, что связано с этой гнилой книгой, — сказал Ван Хаутен, обрывая меня.

— Нет, — сказала я.

— Извини?

— Нет, это неприемлемо, — сказала я. — Я понимаю, что история заканчивается на полпути, потому что Анна умирает или становится слишком больна, но вы обещали, что скажете нам, что случается со всеми остальными, и именно поэтому мы здесь, и нам, мне нужно, чтобы вы все рассказали.

Ван Хаутен вздохнул. После еще одного глотка он сказал:

— Хорошо. Чья история тебя беспокоит?

— Мамы Анны, Голландца с тюльпанами, хомячка Сизифа, то есть, просто… что случается со всеми.

Ван Хаутен закрыл глаза и выдохнул, надув щеки, затем взглянул на открытые деревянные балки, пересекающие потолок.

— Хомячок, — сказал он через секунду. — Хомячка забирает к себе Кристина, — она была одной из друзей Анны до болезни. Это имело смысл. Кристина и Анна играли с Сизифом в нескольких сценах. — Его забирает Кристина и он живет у нее пару лет после конца истории и спокойно умирает в своем хомячьем сне.

Теперь мы куда-то продвигались.

— Круто, — сказала я. — Просто класс. Хорошо, теперь насчет Голландца с тюльпанами. Он мошенник? Он женится на маме Анны?

Ван Хаутен все еще пялился на потолочные балки. Он сделал глоток. Стакан был снова почти пуст.

— Лидевай, я так не могу. Не могу. Я не могу. — Он направил свой пристальный взгляд на меня. — Ничего не случается с Голландцем. Он не мошенник или не-мошенник; он Бог. Он очевидно и недвусмысленно представляет собой метафору Бога, и вопрос о том, что с ним происходит, это интеллектуальный эквивалент вопроса о том, что происходит с бесплотными глазами доктора Ти Джей Эклбурга в Великом Гэтсби. Поженятся ли они с мамой Анны? Мы говорим о романе, дорогое дитя, а не об историческом предприятии.

— Конечно, но вы все равно должны были подумать о том, что случается с ними, я хочу сказать, как с персонажами, то есть, независимо от их метафорического значения.